Время

“Не будите ее. Пусть сама откроет глаза и скажет: День.

Не будите. Разве во сне она не так красива?

Ее веки застыли. Ее голос отдыхает. Ее пальцы без движенья.

Она хочет быть спящей. Тише. Она не хочет, чтоб ее разбудили.

 

Спит моя голубка. Луна освещает лицо. Холоден

солнечный зайчик, покрывающий ее серебром.

Но затем ли ночные светила, чтобы сожалеть об огненном?

Я рядом и любуюсь, как хороша она, перевоплотившись в покой.

 

Воспеть тебя? Но найдется ли достойный инструмент?

Беспечен саксофон, помпезно фортепьяно, тревожен орган,

глупа флейта, обманчива гитара, ясен и нежен кларнет,

но и он слишком бледен — лидирует тишина.

 

Рассказать о тебе? Боюсь, достойных слов нет.

Люблю как саксофон, жизнь как фортепьяно, до встречи как орган,

целовать как флейта, хорошо как гитара, чистота и нежность как кларнет,

но все они слишком банальны — впереди тишина.

 

Изобразить тебя? Но подобрать ли достойный цвет?

Оранжевый — саксофон, аквамарин — жизнь, черный — орган,

голубой — целовать, красный — гитара, розовый — klar und nett,

но все они блекнут по сравнению с тем, сколь насыщенна тишина.

 

Видеть тебя. Вот лежит та, которую не красит сон,

ибо невозможно приукрасить совершенную красоту.

Луна завидует белизне ее кожи, Земля — изяществу форм,

изысканности изгибов завидует река, пышности волос — куст.

 

Бродя по улицам... Ах! Бродя праздно по людным улицам,

я видел многих... Ах! Я пристально разглядывал многих.

Они громко говорили, трясли серьгами, поправляли волосы, картинно рисуясь,

зубками брали кусок шоколадки, чтобы с губ не смазать помаду цвета бордо.

 

Длинноногие розы качались в длинных пальцах, кивая встречным.

Гвоздики (не то, даром что красные)

клевали носом ниже колен, ногами кверху,

похожие на те, которые выбрасывают.

 

Но ты... Ах, моя покладистая ты, не ждущая роз, не отвергающая незабудок.

Ты спишь, и твой сон покоится в дурманящем лилий,

в желтом тюльпанов, в пестром астр, в распутном

нарциссов, в разящем гладиолусов, в побеждающем георгинов.

 

Почернело небо: глазки сомкнула моя голубка.

Притаился кот. Пес бдит — страж твоего сна.

Спи, покуда спится. Тот, кто тебя разбудит,

яснее неба, загадочнее кошки, преданнее пса.

 

Нет соловьиной песни без соловья. Нет каштановой свечки без каштана.

Сольется всё, что должно слиться. Найдется всё, что припрятано.

Сбудется данное. Грядет верное. Явится жданное.

Быть мне мужем, если тебе быть женой. Быть тебе сестрой, если мне быть братом.

 

Встань! Это я крадусь на цыпочках, чтобы заглянуть в щёлку.

Встань! Это я хочу увести тебя в раннее утро из дома.

Встань! Это я пою, начиная подвывать волком.

Встань! Это я колочу кулаками в дверь так, что это похоже на удары грома.

 

Ты снова куда-то бросила свой хитон и не можешь выйти, неряха?

Ты вымыла ноги и боишься по полу босиком, чистюля?

Не спеши. Я буду стоять и ждать, чтобы не плакала

ты, увидев вместо меня пустоту.

 

Встань! Сошел снег. Воды напоили почву. Растут цветы.

Встань! Целую ночь шел дождь. Теперь — посмотри в окно — солнце!

Самок зазывают в гнезда птицы-самцы,

прячущиеся в ветках позеленевшей смоковницы.

 

Запах! Ах, что за запах исходит от виноградных лоз!

Встань и иди! Pulchra mea, columba mea!

Твой дом мрачен, как ущелье, над которым утес.

Покажи мне твое лицо, дай услышать твой голос, потому что я никак не поверю.

 

Ты бледна, как белое. Ты бесшумна, как тишина.

Ты холодна, как остывшее. Ты покорна, как никогда.

 

Черный марш играет рояль. Черный хорал дует орган. Черный джаз выплакивает саксофон.

Я смотрю в зеркало — и вижу тряпку в обрамлении черного лент.

Зачем уши, если и так всё ясно: в уголке под окном

хлам — кольцо, пудра, зажигалка, тапок, искореженный, почерневший кларнет...”

 

Славно быть молодым,

когда розовое не светится под седым,

когда дышится вверх так же, как вниз,

когда любится всласть и расстается вкаприз.

Славно на красный и от свистка

в подъезд дежурное я же на каблуках

прерывать касаньем губами губ,

в мгновенную страсть превращая испуг.

В грусть славно заколотить бит.

Нечего есть — зато есть что пить.

Есть что сказать. Есть где спать. Есть с кем петь.

До упаду — и не уставать. В стужу — и не околеть.

А рядом что-то течет и течет полноводно и плавно.

И радостно быть. И хочется стать. И нравится жить — и славно.

 

Пух ворохами. Под подошвами хруст.

В зелени дерево. Ветер — и шелест.

Облако как молоко — не прольет слезу.

В бешеном трепете по земле свет и тени.

Справа герой со звездой. Слева певица с лирой.

Черный ангел скорбит, склонясь, и жаждет покоя и мира.

Белый, давно не крашенный крест. Плита с трещиной.

Обезумевшие сорняки над какой-то заброшенной женщиной...

 

“Всем лежать на новоселье.

Как трава, увянет мясо.

Неживому пополненье,

чтоб живому обновляться”.

 

Грустная необходимость. Необходимая грусть.

Как мало неподвижности и бесстрастности вокруг неподвижности и бесстрастности!

“Будь ты проклят, не услышавший смилуйся.

Царствие небесное не дождавшейся старости”.

 

Заколоченная, ушла ко дну.

Как ни плакали, бросили одну.

Землю — горкой. Сохни, сырая.

Зареванные, шли шмыгая.

Ушли сами, а будто выгнали.

Как же так? Прости, дорогая.

 

Спустя время, когда уехали пить не чокаясь,

он упал на колени, цветы уронив охапкой.

Улыбаясь, черно-бело смотрело лицо ее,

успокаивая не виноват ты.

Он называл ее имя. Это слышал калека, ползущий к выходу.

Он кусал кулаки. Это видела одноглазая бабка.

Он не плакал, но так всхлипывал,

что даже могильщикам делалось жалко.

Ему дали стакан у ржавых оград.

Он пил и каялся я виноват.

 

И вот город стал черным. Электрические огни

двигались со скоростью шестьдесят километров в час.

Другие, пестро мерцая, зазывали оказаться внутри.

Третьи просто погасли. В дрожащем реки,

приправленная фонарями, вскипала луна, серебрясь.

Ходили парами под мягкий блюз одинокого музыканта.

Пили теплый апельсиновый сок через трубочку — один на двоих.

Обрывали пестрые цветы с клумб вокруг памятника.

Искали пустую скамейку и говорили тихо-тихо.

На площади пусто. Он резал ее поперек.

Не было милиционера. Не было автобуса. Не было такси.

Не было пьяниц. Не было проституток. Даже бистро,

согласно графику, открыто только до десяти.

Темные стены домов — не прочитать фраз.

Темные окна домов — не различить ваз.

Темные двери домов — ведущие в тусклый лаз.

Ему захотелось пройти в арку.

Гулки шаги, душная сырость.

Сверкнув глазом, лязгнула собака,

не в силах облаять, как раньше было.

Последняя тихая песня о любви,

с серьезными лицами, под зажигалки, в d-moll.

Чье-то мирное дай-прикурить,

не переросшее в острую боль.

“А вы знаете, что значит похоронить

ту, что громче других поет?..

Шантрапа! Мелюзга! Сопляки!”

Снова к берегу и вдоль реки!

Не глубока, да не ванна.

Вот бы в нее камнем.

Подцепят багром что-это-там-в-тине.

Выловят и изрекут: повинен!

 

И тут началась гроза. Нет. И тут началась буря.

Ветер пригнал ливень, взявшись неизвестно откуда.

Ветер уносил ввысь тысячу черных бандан.

Ветер бил ветвями по ломающимся стволам.

Тучи сшибались камнями, вычиркивающими искры.

Стало безумно и радостно, яростно и неистово.

Ату его, ату! Круши, калечь, уродуй!

Вали, прижми к земле! Тряхни тугую твердь!

Залей с небес дождем, кидай с размаху в воду!

Не дай ни тихо жить, ни с миром умереть!

Надо было спасаться. Надо было бежать.

Даже машины, ловя стволы, не успевали издать вой.

Вот оно, время последнего дележа:

Спасай шкуру — побрякушки ничто!

Глючило: поднебесье держа,

кто-то злобно щерился под грозой...

А он открыл рот и пил дождь,

не слушая сумасшедший-умрешь.

Он не бегал от молний, как будто обстрел

и главное — не попасть под прицел.

Гибли другие. А он уцелел.

Кто-то приказывал: Жить!

Кто-то выставил щит,

а он говорил: “Это ты! Это парит

твоя душа. Оставшись доброй,

не позволяет меня дубиной по ребрам.

Это она направляет струй поток,

чтобы смыть соленые слезы со щек.

Это она, смерть отстраня,

гудит дурачок-поживи-за-меня...

Я клянусь помянуть тебя черным пивом в сизом ирландском пабе.

Клянусь веселую песню просвистеть на могиле.

Клянусь поставить свечку и сказать радуйся

тихо, чтоб кого-нибудь не обидеть.

А пока…

Летом по опавшей листве.

Ночью в гробовой тишине.

Улицей по принявшей бой стороне.

Домой — чай и кровать.

Жив? — Кажется. — Тогда спать. —

Стоит ли? Лучше погоревать.

Я здесь, а она там.

Что ей разбушевавшийся ураган?

Что ей мои слезы? Что ей мои слова? Что ей я сам?

 

«Я хватаюсь за ручной тормоз, но наверно, у меня слишком мало сил.

Ты такое грузное и большое. Как мне тебя удержать?

Я сажусь на пол и закрываю глаза: к чему тормозить,

если ты не хочешь оборачиваться вспять?

 

Ты для всех, как будто ты воздух или притяженье Земли.

Тебя нет говорит язык, увязая в метафоре, несовершенная тварь.

Ты везде, но где баллон, чтобы тебя собрать, где весы,

чтобы взвесить, если ты не химера, а правда?

 

Ты видело начало как продолжение. Нет иглы, нет яйца, нет утки.

Было слово — стал свет, день, твердь. Ты забыто,

как мелочь, или, до-словное, забившись вглубь,

позволяло Ему быть Им?

 

Я прошу тебя. Я ищу тебя. Тебя у меня срок.

Я получаю тебя, но вряд ли тебя станет больше, чем

ты есть. Разрастаясь, бесконечность песчинок превышает объем

и остается горкой мусора на пасмурном пыльном столе.

 

Твое отраженье — в заре перед солнцем, в растрепанной книге, в я-забыл и я-помню.

в посмотри-ка-у-мака-набухли-бутоны-значит-скоро-будут-цветки,

в скисающем молоке, в звездах у коньяка, в не по-летнему желтой

августовской березе, многозначно склонившейся к непостоянству реки.

 

Ты прозрачно, как путь на тот берег. Твой след

в гладком камне. Но след волка беззуб. След автомобиля не страшен

для путника, залюбовавшегося дятлом на голой сосне.

Камень на дне, а лилии и кувшинки все пляшут и пляшут.

 

Ты как соль — придаешь вкус. Ты как свет — навязчиво-неотступно.

Кто-то сказал Ты цель. Я было перечить Мы твой смысл.

Но говорить знаю под оком, не дреманном ни доли тебя самого, так же глупо,

как чувствовать понял, как в словаре искать истину.

 

Ты прячешься, как будто игра, чтобы потом пальчиком по плечу Эй, уже поздно!

Ты припускаешь бегом. Меня попрекают Быстрей!. Я без сил.

Ты плетешься. Мне — ждать. Мольбы — в песок. Я капризен или ты вздорно?

Кто может жить с тобой в согласии?! Разве, часы?

 

Ты конвой? Неотступный, как тень? Шаг в шаг? Но тебя уже нет в прошлом шаге?

Ты умираешь, когда умирает мгновенье, и рождаешься снова с рождением нового мига?

Ты прокладываешь дорогу? Память живучей? Догадливей опыт? Мы придумали сами

вечность, чтобы делить на нее киловатты и верить нетленным книгам?

 

Ты сплошь? Ты как куб? Проложены рельсы? Вкруговую туда?

Скудость памяти? Всякая мысль в своей клетке? Сетка с условным именем время?

Бессмысленная игра в прогнозы? Вероятность почему-бы-и-нет бьет да?

Сумма сейчас? Это еще смерть или уже рожденье?

 

Переведу стрелки назад! сказал болван. Стрелки пошли, но часы засмеялись Тик-так! Тик-так!

Надо было иначе…вздохнул неудачник. Итог задумался, не думая никому уступать.

Завтра все будет! сказал оптимист. Солнце молчало, заходя за выстроившиеся вдоль горизонта облака.

Желаю тебе! Но бокал треснул, звякнув, и белую скатерть покрыли красные пятна.

 

Аккуратней!

 

Желаю тебе! Но бокал треснул, звякнув, и белую скатерть покрыли красные пятна.

 

Еще аккуратней!

 

Желаю тебе! Но бокал треснул, звякнув, и белую скатерть покрыли красные пятна.

 

Не чокайся!

 

Желаю тебе! Но бокал треснул, и белую скатерть покрыли красные пятна».

 

Рассыпьтесь стены!

Огонь гори ярче!

Варись варево! Серой

запахни!

Дым коснись поднебесья!

Кружитесь двенадцать созвездий!

Наружу, духи! Разомните занемевшие члены.

Прочь тишь! Напевно

заклинание — спутник желающих больше

знать, продающих не глядя то, что

близко, потерявших надежду

в привычное здешнее.

Круги на полу.

оранжевый отблеск по потолку.

Музыка дальних сфер

или глубоких недр?

Надрыв флейт?

Или кларнет

руладой пробирает насквозь?

Женщины? — Ведьмы! Мужчины? — Инкубы!

Вот оно, началось.

Кажется, поздно. Назад — глупо.

Даешь полный авось!

Слова, читайтесь с конца!

Музыка — ракоход.

Увядших два лепестка

со скатерти поднял цветок.

Чары… Чары… Черное… Черное…

Чудо… Чудо… Диво… Диво…

На мельницу философии

воду льет чертовщина.

Деревья корнями в землю —

насмерть. Взметнулись

молнии вверх — и

не было бури.

Не было слез:

визг не выскользнул из-под колес.

Красный взгляд застлал дым:

кончено — прощай.

Летняя ночь, как аквамарин

романтического луча.

 

 

Чири-чири. Чири-чири. С веток, с неба белая песня

птиц. Пересвист. Визг. День-день! День-день!

— Ты проснулась? — Да, если это можно сказать о той, которая не помнит сна.

Он пропал, как на кончике языка льдинка.

Он упорхнул, как бабочка, когда я осознала,

что утро — явь. Что скрыл он?

Страх или случай? Прогноз или нечто

для друзей за столом под мартини?

Он был — как извлечь его?

Слушать лекции? Читать книги?

Тщетно. Сколь умной ни стань,

не достать. По скользкому склону

песчинкой он катится вниз, к снам,

глубоко… — Посмотри, как их много!

Вон мой, полосатый, я видел его вчера, но не понял, в чем суть.

А те, по углам, маленькие, как пыль…

А этот, разорванный, наверное, чтоб не заснуть

и не знать продолженья. Постой-ка, вот твои

сгрудились в уголке — нежные, скромные;

испуганы — встревожил я их.

Полезу. Держи меня крепче. — Достанешь? — Вот еще! —

А если я отпущу? — Выкарабкаюсь, не бойся.

Не для того ли мы, чтобы попирать запрещенное?

Страшно — не скучно. Скучное бросово.

А ну, не балуй,

майнуй помалу!

Уже близко. Ха! Не хотят в ладони:

рычат, зубы скалят. — Укусят? —

Нет, разбегаются, как мышки по норам.

Есть любопытные. Один, гляди, трусит,

но крадется, осмелел, нюхает пальцы. —

Хватай! — Не кричи. Ага, попался! —

Ура! — Скользкий, мерзавец, как медуза:

вывернулся и дёру. — Попробуй за хвост. —

Никак. Забраться, вишь ли, не штука,

поймать — вот вопрос. —

Ладно, нá хлеб, покроши подкормку. —

Готово. Вытягивай потихоньку. —

Чтó? Погрустнел? Глаза в тоске? Напиться,

даром что утро и птицы чири-чири, чири-чири?

Сам, глупенький, знаешь, что есть границы

понадежней, чем стороны ничьей полосы.

Восемью восемь — шестьдесят четыре.

Кто не на лестнице — тот в квартире.

Зеленый хлеб — скроши голубям.

Надоело — пусть катится ко всем чертям.

Рыба верит в обман блесны.

Есть — явное. Уходят — сны.

Из глаз вынь тоску.

Догони меня, не то убегу. —

Не дальше, чем вокруг пальца. Помнишь? Вечер,

круглый столик. Я допиваю вторую, ты — половину первой. —

Я хочу закурить Parliament, но твоя зажигалка дает осечку

два раза подряд… — Но все же… — Но все же еле заметное

пламечко язычком котенка касается сигареты,

и я сгущаю всеобщую сизость…—

Я смотрю на тебя: ты красива. —

Неправда, мы смотрим по сторонам. — Мордастый в джинсах

звонит, лишь бы звонить. — Девушки пьют коктейль. —

Бородатые постулируют множественность пространства и ищут край. —

Сутулому интересна средняя, похожая на Изабель. —

Лысому — сонная с длинными волосами. —

Ты видишь камин. Жаль, это только игрушка, он боится огня. —

Ты видишь чайник. Он чайник, но забыл, что такое вода. —

И утюг стал грубым, не касаясь обветренного белья. —

И утюг стал грубым, не касаясь обветренного белья. —

Это декорация? — Да, это декорация, и сценарий

велит принести тебе порцию мороженого. —

Спасибо, я так люблю эти снежные шарики,

политые клубничным, малиновым или вишневым.

А ты куда? — Сюрприз. — Хорошо. Я ложечкой

снимаю потихонечку

стройность геометрических тел.

Жаль, тебя нет. Я хочу, чтоб ты смотрел,

как мне вкусно. Форменный мальчик унес твой стакан.

У окна

появляется толстый в светлых штанах

и на меня в упор —

можно: одна.

Клубничина целиком попадает в рот.

Где ты? Я качаю ногой.

Мне надоело молчать. Я хочу идти домой,

повисая всем весом на твоей сильной руке.

Я хочу смотреть, как месяц в реке

смеется в глаза любому,

кто в черной воде думал увидеть только черную воду.

Слишком сладко! Слышите? сами ешьте!

Клубника с прошлого года? Зажилили свежую?

Громкая музыка липнет к слуху.

Ржут девушки-потаскухи.

Сутулый — червяк. Лысый — хомяк.

толстый — боров. Мордастый — дурак.

Курить — есть искра, но пуст бак.

Сразу несколько Прометеев тащат огонь возжечь мой табак.

Merci! Сумка глотает остатки пачки,

защелкой щелкнув.

Ловко забыв на столе твою любимую зажигалку,

ухожу, вниз от коленей до пальцев

обласкана взглядами.

Я в белом, светлая в ночи. Юный месяц

зеркалом положил реку, чтобы заглядывать мне под юбку.

Сдерживая плач, я готова, брошенная в ночи, скрыться за дверцей

лимузина, гостеприимно пришвартовавшегося к бордюру.

Переглянулись. Молчим.

Чужая в ночи,

я не сменю стук своих каблуков на шурх ваших шин.

Ясно: дома изливают свет.

Весело: из окон наружу шум.

Только мне

в темноту.

Рыжий Боцман разбужен лязгом ключей.

Жмурится на оранжевую лампу-в-коридоре.

Глупый, думал, я вообще

не приду, оставлю голодным?

Тычешься в ухо

усатой мордой?

Пойдем на кухню,

насыплю корму. —

Я жду. Не хочу сразу. —

Киски — лапки. Люди — заразы. —

Курю на лестнице, слышу, как хлопают… —

Ну его к черту. Будь он проклят. —

… двери. Соседка с мусором… —

Чтоб пусто ему… —

… смотрит искоса, но прочь не гонит… —

… было. Он один, а нас двое.

Ешь, глупыш. Иду в комнату, а там…—

Подхожу к двери, достаю ключ… —

… две свечи, два бокала, бутылка вина. —

Привет. Не ждала? — Как ты меня мучаешь!

Что ж, мерзавец, оставил меня на сизых кутил?

Аль не хороша? Аль пресытился? Аль нашел взамен? —

Что ты, красавица? Дай, подумал, махну на турнир,

в твою честь. — Со щитом или на щите? —

Аль не видишь — победа!

Чуя во мне врага, храпел его конь,

метилось в сердце его копье,

взмывал меч, готовя удар.

Но я за щитом, как за стеной,

и цепко держало меня седло,

и сам он биться со мной не рад. —

Я видела, видела. Я, в крестьянской

одежде, стояла поодаль, грызя кулаки от волнения.

Он силен, он страшен, он драться

готов до последнего. —

Я чувствовал, чувствовал твое присутствие,

любимая, милая, хорошая, славная.

Мы летели навстречу, чтобы столкнуться.

Он упал, я удержался. —

Я видела, видела: я, гордая,

стояла принцессой немного поодаль,

в лесу, к стволу

прислонясь. — Я чувствовал, чувствовал.

Я знал, я знал…

И вот… Не дожидаясь наград и похвал,

скорее в замок накрывать пир. —

Я шла по дороге несколько миль.

Устала, присела на камень.

Плакала, думала, ты оставил

меня совсем, в сизом дыму, среди гадких кутил. —

Тихая музыка. Это саксофон. —

Ах, как звучит тихая музыка! —

В бокал струйкой льется вино. —

Ах, какое красивое! Ах, какое вкусное! —

Изысканно! Нежно! —

Оно божественно… Оно волшебно… —

Я глоток. Ты глоток. — Ты глоток. Я глоток. —

У меня кружится голова. — Я не чувствую ног.

Откуда оно? Старая ведьма на перепутье дорог:

Trink, mein Jung,  kostbares Getränk. —

Was kostet? — Viel zu viel, aber das ist Geschenk… —

Глоток ты. Глоток я.

Странно: пьянит, но не как всегда.

Не помешано ли колдовства?

Гляди, этикетка: «На прошлой неделе

было розлито в Корнуэле».

Мне жарко, как будто бы загорать я

пришла на пляж. Как будто лежать я

буду на солнце. Как будто снять платье

как скинуть туфли. Предчувствие наготы?

Глоток я. Глоток ты.

Предчувствие наготы как страсть.

Страсть как любовь. Любовь как танец.

Свет как зов. Музыка как приказ.

Ты зритель. Мне раздеваться.

Открою плечо.

Хочешь еще?

А так со спины

оба видны.

Подойду ближе. —

Обдает жаром.

Хочу дотронуться. — Нет, шалунишка,

сами выбрали жанр мы.

Если не поздно сказать Стоп!, я сяду рядом,

скромная, куполом платье на колени,

буду говорить тихо и мало,

улыбаться про себя, слушать, краснея:

сигаретку? — нет — конфету?—  спасибо — вина? — едва ли. —

Хватит, милая. Этот жанр мы вдвоем выбирали. —

Боже! Платье теряет мою форму.

Оно уже не доходит доверху.

Все ниже и ниже,

ниже лодыжек.

Вместо ног

виден пупок.

Внимание! Не пропусти:

сверху вниз ножки обнажают чулки…

Вот: я стою перед тобой — тело.

Слова об умном, споры о будничном — по боку.

Приятная, как откровение. Молчаливая, как пантера.

Преданная, как сон. Беззащитная. Покорная.

Помнишь, ручонками пластилин?

Луч цвета аквамарин:

я из темноты, движенье среди

покоя.

На рояле играют блюз.

Не береза, я гнусь

не от ветра. Не поземка, стелюсь

не по полю.

Может быть, я рабыня? —

Нет. —

Может быть, я царица? —

Нет. —

Может быть, героиня

пошленьких оперетт,

к которой забраться тщится

в гримерную юный студент? —

Нет. —

Может быть, я колдунья? —

Нет. —

Может быть, продавщица? —

Нет. —

Может быть, я статуя,

которой потрафило смыться,

оставив пустым постамент?

И теперь она всем назло

срывает бюстгальтер долой! —

Это я, это я крикнул: Слезай вниз!

В жесте каменеть довольно!

Слабо отплясать стриптиз

завтра у себя дома?—

Послушай, поехали в Питер. — Сейчас? Так рано?

Самолет отменят ввиду туч. —

Я боюсь, ты услышишь, как каплет вода из крана

и схватишься за разводной ключ…

Не хочу… Тучи — чушь. Раз! Два! Три!

Вот и нет их. Птицы чири-чири, чири-чири.

Что там по радио? Бах? Орган?

Странно и страшно. Черные звуки.

Поехали в Питер, а то я опустошу сервант

и, вместо чашек, поставлю туфли.

Поедем! Скучно! Или я захочу роз,

душистых, кремовых, каких не сыщешь,

буду клянчить, стонать, навыдумываю угроз,

а потом пойду по улицам и раздарю розы нищим.

Поедем! Не залезать же наверх и не кричать с чердака

людям, мелким, как муравьи,

голосом, тающим раньше земли,

об их ничтожности.

Не махать же вниз, приближаясь к краю, пока

дворник не сожмет кулаки,

умоляя не упади,

артикулируя сволочи!. —

Шесть километров поцелуя за две минуты. Найди скорость. —

Шесть пар глаз нарочито возмущены Нашли место!. —

Я кладу тебе в рот орешки. — Я отхлебываю кока-колу

и слушаю плейер. — Я читаю книгу «Истина и метод». —

Вот мчится поезд вдаль вдоль

голубого неба и пестрого поля пулей.

Папаша, кто построил эту дорогу?

Эту дорогу построил народ, сынуля.

Передо мной сидит человек. Ему некуда смотреть. Я чувствую, как он меня видит.

Мы напротив, но между нами стена. Я не намерена искать дыры.

Возможно, он мной любуется, как будто бы я застекленная богиня,

которой, если это не клип, нельзя просто так сказать: Эй, ты,

ты не боишься состариться в твоем холодном одиночестве?

Твой взгляд выбрал точку, не найдя края в стене.

Но не ты ли подносила камни, когда другие просили о помощи?

Не ты ли нищенкой стояла в тесном приделе, когда они хоронили свет?

Теперь ты сидишь на ворсистом ковре возле упрямого телефона.

Ты прижимаешься ухом к обманчиво тонким обоям, требуя звука.

Но не ты ли запирала сердце на ключ от другого?

Не ты ли говорила НЕТ, когда тебя просили всего лишь коснуться?

Швырять бутылки в глухую стену — так мало толку.

А впрочем, бейся, чтобы снаружи увидеть слоган:

Sag nicht, es gäbe kein Glück unter dem Sonnenschein.

Wir stehen zusammen. Wir fallen allein.

 

Это Москва

или Санкт-Петербург?

Такой же вокзал

и те же идут

люди.

Те же книги с лотка.

Та же пестрь на рекламных щитах.

Та же жара, как на юге.

Может быть, рельсы сбились с пути и поезд дал круг? —

Нет. —

Может быть, Али Баба все города подписал Санкт-Петербург? —

Нет. —

Может быть, мы здесь всегда, а Москва — пьяный бред? —

Нет. —

Но кто написал это, разве не мы:

DOES ANYBODY HERE REMEMBER ME? —

Нет. —

Постой! Я чувствую. Мы — нигде.

Если там то же, что тут,

мы попали в везде,

и неважно, Москва или Санкт-Петербург. —

Постой! Я понял! Мы — никогда.

Если тут то же, что там,

постоянно, неизменно вокзал,

неважно, это Санкт-Петербург или Москва. —

Мы выходим за пределы везде и всегда? —

Мы покидаем никогда и нигде! —

Вот он, изогнутый, как стрела… —

… видный насквозь Невский проспект!

У нас будет праздник. Это похоже на праздник. Не так ли? —

У тебя нет воздушных шариков. — Праздник — это не воздушные шарики. —

На тебе легкий короткий сарафан. — Разве праздник — это вечернее платье? —

Нас никто не ждет. — Хорошо, значит, нечего и раздаривать.

Посмотри, музыкант. — Лабух, рок-н-роллит на пиво. —

Поет. — Воет. — Грустно. — Тоскливо. —

Имидж: длинные волосы, борода как лопата. —

Нечесан, бездарен, один из стрит-арта. —

Спрошу. Эй, маэстро, смастерите мне из Моцарта,

я заплачу. Не умеете? Жалко.

Он не прочь был бы услышать сонату

из рук уличного музыканта

с шумного перекрестка.

А что, милый, не пойти ли мне в подтанцовку?

Ножки ладные. Личико славное.

Глазки стреляют. Двигаюсь плавно.

Эй, музыкант, сдам экзамены? —

Отстань! Пусть поет свою скучную песню.

Перестань! Пусть дернет струну — другую. —

Пойдем! Я хочу весело! —

Постой! Прямо здесь, в виду всех я тебя поцелую.

Пусть завидуют. — Пусть по роже

будет видно Хотим тоже. —

Шиш! —

Пусть осклабятся Что за нравы?. —

Пусть пугают Найдем управу!

Ишь! —

Мерзкие людишки! —

Серые домишки! —

Гадкий городишко,

как его там бишь?

Уважаемый прохожий, скажите на милость,

где мы, в Верхоянске или в Норильске? —

Не обращайте внимания на эту простушку.

Ее утром выписали из психушки,

да, видно, недолечили, пожалели по малодушию.

Ах ты, маленькая, маленькая шалунья!

С серьезной мордой дразнишь граждан! —

Жаль, ты помешал. Я не успела спросить, откуда так дует

по ногам: с Брахмапутры или с Ганга?

Что за чудный старичок

продает книги!

Здравствуйте! Я с утра потеряла счет

деньгам, шарахаюсь между убытком и прибылью.

Вот «Бухучет»

я, конечно, купила бы,

но вдруг денег так мало,

что я обнищала

и буду стоять с вытянутой

рукой.

Фу, грубый какой:

уходите, мол…

Тихая улица. Нет машин. Сюда приезжали извозчики.

Дамы в коричневых платьях терялись за дверьми странноприимного дома.

ЦОК-ЦОК-ЦОК, цок-цок-цок — эхом копычили лошади

и уезжали медленно в знакомую новь.

Тихая улица. Нет машин. К чему мостовая?

Не для того ли, чтоб парам танцевать вальс?

Белый танец. Вы один. Вдруг около вас возникает такая

красавица и, протягивая руку, приглашает. Раз

два три, раз два три, раз два три. Божественно.

Вы, мой сударь, великолепно танцуете.

А я? Хороша? Неотразима? Легка? Грациозна? Женственна? —

Перестань… На нас уже смотрят… Это же улица…

Лучше давай мне лапу,

пойдем в Летний сад искать Приапа,

сделаем пару фото на память,

будет что показать, что вспомнить. —

Я повешу на стену в комнате

или поставлю между стекол на полке.

Ого! Как много! Как на парад!

Скажите, который из них Приап?

Не значится?! Вот досада! —

Ехать, считай, за 600 верст

и не найти. Даже злость

берет и хочется прочь из сада… —

Сударь, я дама, в длинном, белом и узком.

Сударь, я незнакомка, в узком, длинном и белом.

Я, холодная, сударь, и недоступная,

одиноко брожу по душистым аллеям. —

Я, как шпик, вслед, шаг в шаг. —

Я знаю, но виду не подаю. —

Сердце в трепет, душа в жар. —

А мне нравится, я ловлю

кайф! —

Щеки в краску, когда вы косите глаз. —

А я намеренно медленно-медленно. —

Стоп, машина, за вами стремясь. —

Я хочу, что накапливался постепенно

драйв! —

Полно! Я за вами, а вы как сухая колода,

как звонкий чурбан.

Кто вы? Откуда? Женщин так много,

но меня волочит к вам… —

О чем вы, о чем это, сударь мой?

Что говорите вы, сударь мой?

Кто я? Зачем я? Откуда я?

Настырный вы человек.

Может, я сад перепутала.

Может, я день перепутала.

Может, совсем недоступно мне,

где эта улица, где этот век.

Разве я повинна,

что, в узком, белом и длинном,

здесь такая одна?

Разве я виновата,

что подевались куда-то

другие-такие-как-я?

Ты берешь меня под руку, и мы выходим. К вечеру машин убывает. Но какая загазованность!

И жара, как в полдень. Майка от пота к телу.

Троллейбуса не дождаться. Пешочком? — Пешочком. — Согласно прогнозу

будет буря. — Будет дождик согласно приметам.

Как изменился город за последние сто лет! Узнается с трудом. —

Хочешь мороженое? — Нет, купи мне холодный спрайт. —

Вот я тебя и раскусил. Ты, наверно, шпион? —

Бери выше, мой дорогой, я диверсант.

Мы привыкли к серебристым комбинезонам

и сверхсветовым звездолетам от планеты к планете.

Мы едины, с карт стерты

границы. Дети

думают, деньги –

это фантики, в которые раньше оборачивали конфеты.

Мы, добрые, не умеем приносить зло.

А раньше… Но чем драться – лучше смеяться.

Мы садимся в кабину: Пуск! Пошел!

и, минуя время, минуя пространство,

падаем звездным дождем

с августовского черного неба. —

Значит, ты улетишь? — Балда!

Ты забыл, где мы?

Мы везде, мы всегда. —

Мы нигде… Мы никогда… —

Как красиво легла перед нами Нева.

Редкая птица перелетит на ту

сторону. А мы по мосту

запросто превратимся в точку.

Хочешь фокус? Давай платочком

завяжу глаза.

Чур не подглядывать, покуда не позвала. —

Время… Время… Я глупо

стою, касаясь решетки.

От тебя ни звука:

ни смешка, ни полушепота. —

Время… Время…

Сломя голову,

на тот берег,

на ту сторону.

Возведенные,

мосты в небо. —

С глаз долой платок листочком на мостовую.

Черным днем белая ночь?

Мир – гармония? Мир – оксюморон?

Мир – предательство и одиночество? —

Глупый, смешной, я всего лишь напротив.

Между нами Нева – не Лета.

Что за ночь, когда не заходит

солнце? Что за день без рассвета?

Это игра: бежать без оглядки,

встать на виду, покатываясь от смеха.

Ты, забавник, думаешь, прятки?

Это другое. Кумекай!

Я смотрю на тебя издалека. — Жестоко… —

Что ты, милый? Это игра «Видит око»…—

А если к тебе подойдет хулиган? —

Нет. —

А если вор обчистит карман? —

Нет. —

А если другой начнет приставать? —

Нет. —

Рядом, мол, дом и разостланная кровать? —

Нет. —

Где ты? — Я здесь. Где ты? — Я здесь.

Я вижу тебя, но до тебя не дойти. —

Счастлив тот, кто может ходить по воде. —

Счастлив тот, кто по воде умеет ходить. —

Я здесь и машу рукой. —

Я вижу: ты машешь рукой, но здесь я. —

Глупыш, ты далеко,

потому что я еле-еле различаю тебя. —

Я кричу: ХРО-НО-ТОП. —

Я кричу: ТО-ПО-ХРОН. —

Что ты мелешь, какой потоп? —

Что за новость, какой урон? —

Тебе не холодно на берегу? —

Хирею? Голову не берегу? —

Одна, без зонтика, а если дождь? —

По данным сонника, всё это ложь? —

Хоть ночь и белая, будь начеку! —

Непрочно сделана, вот и теку? —

Не понимаю, может, тебя вообще нет? —

Нет. —

Может быть, ты забыла появиться на свет? —

Нет. —

Может быть, ты всегда через Неву? —

Нет. —

Может быть, я выдумал тебя, на беду? —

Нет.

Я играю. И знаешь, так будет, так было:

ночь, одиночество, никому не нужные фонарики,

добровольно вплывающие в ловушку корабли,

духота, люди вопреки сну высыпавшие на берег.

Я играю: делаю ложный ход.

Дурак обидится, умный поймет:

резко корпусом вбок,

а сам ни с места.

Думаешь, станет, а он бежит.

Ты ударишь – у него щит.

Мастер, не лыком шит.

С таким интересно.

Вот бы и ты не зачах,

мой милый:

главное в игре – шах,

мат – гибель.

Я играю: красное платье, красные туфли, в фужере

плещется красное вино рубином.

Вокруг меня сразу несколько кавалеров

городят чушь. И я чувствую, как мне в спину

уперся ревниво

твой взгляд. Вот

меня за руку ведут танцевать.

Тебе неприятно,

что я кладу руки ему на плечи и нашептываю слова?

Обернись! Та с бордовыми губами ничуть не хуже.

И возле нее пусто.

Ей нужен бокал пунша

и рассеиватель неожиданной грусти.

Посмотри!

Там сразу три

с длинными ножками напоказ

как на подбор,

в голубом, белом и розовом – шанс

дать мне бой. —

Что за вздор?

Предала… — Бей штрафной.

Я неважный вратарь –

дилетантка.

Разбегись и ударь

под планку.

Только не сиди, мой милый. Я унижаю тебя, так сделай мне больно:

назови свиньей, дай по щекам, чтобы мне покраснеть,

пойми, что я не одна достойна

тебя, заставь виновато бежать вслед!

Мой милый, не оставляй карт, вистуй,

перехвати подачу и вмажь наотмашь,

я сама предлагаю размен фигур

и ставить на чет – побольше. —

Я обижен. — Глупо. —

Я оставлю тебя. — Напрасно. —

Ты меня предала. — Дурак. —

Ты потаскуха,

которая спряталась

за ширмой игра. —

Хорошо, я отстану, пока гнев

не уймется и ты ко мне

не придешь говорить прости.

Покуда ничья

и рубить сплеча

не с руки,

я уеду: ключи

от машины лежат у меня.

Догоняй! —

Я как будто все знаю, а не чувствую наперед.

Ты дальше и дальше. Чтобы не сбить ход,

я молчу. Думать требует мысль.

Липнет музыка к слуху. А ну, отвяжись!

Конфигурация стрелок стремится к форме…

Что она значит?.. Пробую вспомнить…

Роюсь в прошлом. Оно свалялось в комок.

Post hoc. Ante hoc. Propter hoc.

Я могу спросить у близсидящего ученого,

отчего так часто мерещится повторяемость.

Может быть, мы заключенные

в камеру с ярлыком НАСТОЯЩЕЕ?

Я могу спросить у близсидящего нумеролога,

что значат зеленые цифры на говорящем будильнике:

совпадение или сигнал ТРЕВОГА

для посвященного в шифры?

Я могу спросить у близсидящего звездочета,

что планеты – не замышляют ли злого?

Все ли ладно или холопы

за размолвки господ сложат головы?

Но что скажет ученый? Что скажет нумеролог? Что скажет звездочет?

Я сам как будто бы знаю, а не чувствую наперед…

С веток снегом за шиворот весть.

Надежды нету? Надежда есть!

Лишь бы успели спасти!..

Сам виноват: надо было шесть пик, а я распасы.

Извините, но к ней нельзя.

Сам виноват: надо было отдать ферзя,

а я…

 

«Она перестала мочь чувствовать боль. (Вместо страшного – эвфемизм.)

Возникла внезапная пустота, в которую хотелось шагнуть, но что-то держало.

Возник плач. Возникло молчание. Возникли слова нелепо  и несправедливо.

Возникло суждение С точки зрения глобального, это не больше чем шалость.

 

Обезличенная суета. Как будто бы ей хотели сделать сюрприз.

Воображение возжжения свеч за упокой ее чистой души.

Голоса подруг, спросонья срывающиеся на визг,

как тот, возникший из-под ее задымившихся шин.

 

Падение предметов из рук. Незамечание стоящих вокруг.

Спрашивание в никуда. Отвечание невпопад.

Ломание пальцев. Курение сигарет до фильтра. Шепот: Вернуть

всё назад!

 

А она лежит спокойная и покорная, светлая и лучистая,

без тени страдания, без тени укора судьбе.

Тише… Тише… Не шумите… Заходите на цыпочках…

Не будите ее… Пусть сама проснется и скажет День…»

 

В городе восходящего солнца цветы. Ах, как весел и добр город!

Все улыбаются и говорят Привет направо и налево.

Музыканты играют квартет. С купюрой. (Там, где в миноре.)

Мороженое берут бесплатно, кроме женщин, которые худеют,

и мужчин, предпочитающих пиво и джин, сдобренный тоником.

Серебристый фонтан. Людно у фонтана. У фонтана цветы.

Кто-то обнимает кого-то за плечо, но ей жарко, и она встает.

Ты меня любишь? — Да отвечают в городе солнца, поднявшегося в зенит.

Она берет его под руку. Они уходят и исчезают в дверях кино.

Большая Никитская. Площадь Восстания. Красная Пресня. В окно – локоть.

Если радио – Максимум. Если сеть – Би-Лайн. Если BMW – в левом ряду.

Свобода ехать прямо. Свобода свернуть. Свобода припарковаться у ближайшего шопа.

Свобода подмигнуть жительнице города нещадно палящего солнца

в белых брюках, голубой ти-шорт и бейсболке «I can do it».

Всё сделали – домой. Пустой холодильник – по магазинам.

Есть билет – в театр. Есть куда – в гости.

Есть голос – поет. Скучно – грустит.

Кто устал – в постель. Кому весело – тот смеется

в городе гигантских теней от падающего солнца.

Вот чайник, но из него не течет вода.

Вот утюг, но  под ним не шипит белье.

Вот камин, но в нем не стреляют дрова.

Это игрушки. Декорация. Ни то ни сё.

Та в белом, ближе к стене

колотит пальчиками по загорелой ноге.

Что-то стучит в ушах.

Ход «е2 — е4». Шах.

В оба стакана на одном столе

из одной бутыли лил ей и себе.

Они вместе шли вдоль реки.

Перерождалась луна.

Пели песни сентиментальные сопляки

в глубине двора.

А мимо что-то текло и текло полноводно и плавно.

И жить хотелось. И быть нравилось. И стать подмывало. И славно.

 

1998-1999